Оперу Моцарта «Дон Жуан» за два с лишним века ставили, мягко говоря, немало. Причина — в неисчерпаемом потенциале для интерпретаций главного персонажа. Свой вариант предложил главный режиссер Башкирского театра оперы и балета, лауреат «Золотой маски» Филипп Разенков — в опере «Дон Жуан», закрывшей театральный сезон.
В уфимской постановке Дон Жуан (Ян Лейше) — трикстер, в совершенстве освоивший вечно актуальное искусство манипуляции и провокации. То ли антропоморфный вирус с потенциалом черной дыры, то ли ненасытный гардемарин, Дон Жуан жаден до женщин; как правило, эти близкие контакты третьей степени ломают всех желающих чуть менее, чем полностью. Перед Дон Жуаном невозможно устоять, и единственный способ отделаться от искушения по-прежнему прост — нужно поддаться.
Филипп Разенков комментирует события двухсотлетней оперы, добавляя детали из XXI века, но этот дополнительный инструментарий говорит не о разнице между людьми разных эпох, скорее, наоборот. В унисон Воланду, в свое время не нашедшему серьезных отличий, «Дон Жуан» напоминает о вневременном легкомыслии, о неистребимой любви человечества к деньгам и о том, что возвращаться человеку по долгой дороге эволюции к животным инстинктам не так уж и долго — тут буквально за углом.
Дон Жуану не столь важна победа над очередной любовницей, его увлекает сам процесс столкновения с очередной жертвой. Поэтому почти всю постановку он, как режиссер среди актеров, проводит на сцене, наблюдая за их изменениями, и никто не замечает его, пока он этого не захочет сам. Герой остается видимым только для зрителей, а значит происходящее на сцене они видят глазами Дон Жуана. Этот взгляд отличается от человеческого: в его глазах люди окружены многочисленными персонажами в ярких блестящих костюмах. По тому, как эти миньоны акцентируют в своем поведении человеческие слабости, очевидно, что они готовы утащить любого в интимный полумрак грехопадения. Оторвать взгляд от перелива их костюмов, конечно, невозможно — в этом блеске так хорошо находиться, так хочется быть близко, еще ближе…
Это уютное ощущение неслучайно: схожей тягой обладают и персонажи. Жертвы Дон Жуана — брошенная им Донна Эльвира (Лариса Ахметова), ищущая мести за гибель отца донна Анна (Эльвира Фатыхова), зависшие на грани свадьбы Церлина (Диляра Идрисова) и Мазетто — поют о своих страданиях после встречи с Доном, о неизменной силе прежних чувств. Но в это же самое время их действия на сцене, их интонации противоречат тому, что заложено в репликах. Неожиданно для них самих, им нравится то, что с ними произошло. Для вида звучат раскаяния и извинения, клятвы и пафосные речи, но делается это напоказ, как зачастую происходит в социальных сетях. Действия персонажей во время признаний обнуляет искренность этих заявлений, и трагические ноты в устах персонажей попросту гаснут. Разменявшие сердце на «сердечки» соцсетей, впрочем, не чувствуют подвоха и продолжают чувствовать себя живыми, лежа в хрустальных гробиках и неторопливо тыкая в экраны смартфонов.
В финале Дон Жуана забирает Командор (Геннадий Родионов): режиссер судеб не боится и не испытывает сомнений, они держатся чуть ли не на равных. Возможно, поэтому в голосе Дон Жуана здесь больше слышна ярость творческой личности, не завершившей свой замысел до конца, чем сожаление о смерти. Впрочем, смерть ли это? Огромная рамка, в которой позировал Дон Жуан, расколота, а значит и объект внутри, как лед Снежной Королевы, понемногу оказывается всюду.
Дон Жуан не сгорает в языках адского пламени, а скрывается за огромным черным сердцем, облепленном человеческими слабостями. Он не проваливается в тартарары, но остается на том же уровне, что и зритель. И в этом режиссерском решении — не столько судьба Дон Жуана, сколько диагноз обществу, где с легкой игривостью музыки Моцарта отменяют клятвы. Так кто же, в конечном счете, виноват — человек, перешагнувший через собственные убеждения, или Дон Жуан, сыгравший роль катализатора? Как писал Довлатов: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
Впрочем, в финале над опухшим от слабостей сердцем мира поднимается на платформе один из персонажей — с маленьким красным сердечком в руке, держа его, как статуя свободы — факел. Перед занавесом звучит обычное человеческое сердцебиение, а значит надежда есть. Все, как всегда, зависит от тех, кто это сердце носит, и от того, как им распоряжается.
Прокомментировать